Сверхъестественное:
Жизнь Уилльяма Бранхама

5 МАЯ 1923 ГОДА Элла Бранхам родила восьмого сына, назвав его Говардом Даффи. Он пополнил компанию своих братьев: Чарльз младший — 4 года, Джесси — 7 лет, Эдгар — 9, Мэлвин — 11, Генри — 12, Эдвард — 13 и Уилльям, которому исполнилось уже 14 лет. Чарльзу Бранхаму становилось всё труднее и труднее прокормить своих восьмерых детей, особенно в холодные месяцы. Всю зиму 1922-23 г.г. Билли расставлял капканы, чтобы помочь отцу обеспечивать семью едой. Лесистые участки земли мистера Уотена кишели ондатрами, опоссумами, зайцами, бобрами и скунсами. Каждую ночь, в два часа, Билли брал фонарь и уходил проверять свои капканы, зачастую возвращаясь домой, когда уже нужно было идти в школу. Поскольку ему не во что было переодеваться, он часто приходил в класс, воняя, как скунс, с которого снимал шкуру незадолго до того. Это вызывало огромное отвращение учеников, однако, вполне компенсировалось той пользой, которую он приносил своей семье. Когда в капкан попадался заяц, Билли мог продать его за 15 центов, а потом купить коробку патронов 22-го калибра и застрелить ещё трёх или четырёх зайцев. Мама подавала зайца на ужин, с сухим печеньем и подливкой. Остальную дичь Билли продавал в городе, покупая на вырученные деньги кукурузную или пшеничную муку.

Поездка в город действовала на Билли угнетающе. У семьи Бранхамов была плохая репутация по всему Джефферсонвиллу, и, чтобы избежать встречи, люди часто переходили на другую сторону улицы. Некоторые, бывало, разговаривали с Билли, пока никто этого не видел; но стоило кому-нибудь появиться на горизонте, человек прекращал с ним беседу и удалялся. Это причиняло мальчику боль. Он знал, что его отец и дяди слыли буйной компанией — курили, жевали табак, играли в азартные игры, пили и тайно торговали самогоном. Но Билли с горечью размышлял: “В чём же я провинился? Я не виновен в этом. Я никогда в жизни не пил. Почему же меня причисляют к ним?”

Речь не идёт о том, что Билли не пробовал пить. В одно весеннее воскресное утро он шёл с Эдвардом к реке. Туда же шёл отец с мистером Дорнбушем — соседом, который сварил Чарльзу перегонные кубы. Мальчики собирались взять свою старую протекающую лодку и исследовать реку в поисках выброшенных стеклянных бутылок. (Чарльзу всегда были нужны бутылки для его домашнего пива, и он хорошо платил за них — по пять центов за дюжину.) В лодке Билли не было руля, что затрудняло управление при сильном течении. В качестве вёсел использовались две старые доски; Билли неуклюже загребал воду с одной стороны лодки, в то время как Эдвард грёб с другой. Мистер Дорнбуш симпатизировал Билли, и теперь Билли старался создать хорошее впечатление, надеясь, что тот одолжит ему на утро свою непротекающую лодку.

Недалеко от реки поперёк тропинки лежало дерево, сваленное бурей. Чарльз перекинул ногу через дерево, но вместо того, чтобы перелезть, он облокотился на сук и сказал: 
— Давайте остановимся здесь и немного освежимся.

Вытащив из кармана небольшую плоскую бутылку с виски, он поднёс её к губам и затем передал своему товарищу. Мистер Дорнбуш сделал глоток и вернул её Чарльзу, который припрятал её в ответвлениях торчавших корней.

Билли показалось, что лучшего времени не будет, чтобы снискать расположение. 
— Мистер Дорнбуш, не могли бы мы с братом взять вашу лодку на утро?
— Конечно, Билли. Было бы отлично.
Дрожа от возбуждения, Билли подумал: 
— Есть всё-таки хоть один, кому я нравлюсь.

Чарльз ещё раз глотнул виски и снова передал бутылку своему приятелю. Когда мистер Дорнбуш утолил жажду, он дал бутылку Билли, говоря: 
— Давай, Билли, глотни. 
Билли сказал: 
— Нет, спасибо. Я не пью. 
Мистер Дорнбуш, казалось, был ошеломлён такими словами. 
— Уж не хочешь ли ты сказать мне, что ты, ирландец, притом ещё Бранхам, и не пьёшь?

Чарльз кивнул головой и, выразив на лице недовольство, сказал: 
— У меня подрастает гурьба пацанов, но один из них — неженка. И это Билл. 
Билли вспыхнул: 
— Я?! Неженка?! — он испытывал омерзение к самой этой мысли. — Мне уже до тошноты надоело, что меня называют неженкой. Дайте мне бутылку. 
Мистер Дорнбуш протянул ему фляжку — Билли выхватил её из руки мужчины, откупорил и прижал к губам со злобной решимостью. Он начал заносить её вверх, но прежде чем капля виски попала ему в рот, он услышал шум, похожий на шелест листьев, захваченных вихрем: “Хш-ш-ш-ш!” Рука Билли замерла, бутылка зависла у его губ — Хш-ш-ш-ш! Это не было его воображением — он слышал это настолько же ясно, как и разговор возле себя. “Хш-ш-ш-ш!” Билли мгновенно вспомнился тот повелевающий голос в тополе: “Никогда не пей, не кури и не оскверняй своего тела никаким образом. Когда повзрослеешь, для тебя будет труд”.

До смерти перепуганный и наполненный разочарованием и замешательством, Билли выронил бутылку и пустился бежать через поле, плача горькими слезами. 
Чарльз ухмыльнулся: 
— Ну, вот видишь, я же тебе говорил. Этот, уж точно, неженка.

Куда бы Билли ни повернулся — жизнь с презрением скалила ему зубы. Он продолжал учёбу в школе до седьмого класса, и она была сопряжена с различными трудностями. Сельская школьная система требовала, чтобы ученики сами покупали себе учебники и школьные принадлежности. У родителей Билли не было достаточно денег даже на карандаши и бумагу, не говоря уже об учебниках. Поэтому, каждый раз, когда Билли нужно было готовиться к урокам, он был вынужден одалживать учебник у другого ученика.

В то время школьная программа была направлена на воспитание в ребёнке высокой нравственности и развитие интеллекта. Один урок, который глубоко коснулся Билли, был посвящён изучению стихотворения Генри Лонгфелло “Псалом Жизни”. 

Не тверди в строфах унылых:
“Жизнь есть сон пустой!” В ком спит
Душа, душой тот умер:
В жизни высший смысл сокрыт.

Жизнь не грёзы. Жизнь есть подвиг!
Не душа умрёт, а плоть.
“Прах еси и в прах вернёшься,” —
О душе не рёк Господь.

Не печаль и не блаженство
Жизни цель: она зовёт
Нас к труду, в котором бодро
Мы должны идти вперёд.

Путь далёк, а Время мчится, —
е теряй в нём ничего.
омни, что биенье сердца —
Погребальный марш его.

На житейском бранном поле,
На биваке Жизни будь —
Не рабом будь, а героем,
Закалившим в битвах грудь.

Не оплакивай Былого,
О Грядущем не мечтай,
Действуй только в Настоящем
И ему лишь доверяй!

Жизнь великих призывает
Нас к великому идти,
Чтоб в песках времён остался
След и нашего пути, —

След, что выведет, быть может,
На дорогу и других —
Заблудившихся, усталых —
И пробудит совесть в них.

Встань же смело на работу,
Отдавай все силы ей
И учись в труде упорном
Ждать прихода лучших дней!

Это стихотворение вдохновило Билли. Однако, даже в самых бурных своих мечтах, он не мог вообразить, какие глубокие следы оставит на песках времени его же собственная жизнь. На данный момент, стихотворение Лонгфелло воспевало надежду в “угнетающей пустыне”. Эти величественные слова звучали в сердце Билли, ободряя этого растрёпанного четырнадцатилетнего мальчишку, пытавшегося понять несправедливость, которую он ощущал в своей жизни. Мальчишки, чуть постарше, поддразнивали его и придирались при любой возможности: что родился в штате Кентукки, что был беден, что был небольшого, для своих лет, роста; наконец, за то, что отличался от них.

К этому времени Билли понял причину нищеты своей семьи: пьянство отца. Однажды, после очередных насмешек, что он был одет в такую потрёпанную одежду, Билли прочитал в учебнике по истории эпизод о том, как Авраам Линкольн сошёл с корабля в Новом Орлеане и проходил мимо аукциона, где продавали рабов. Согласно этому рассказу, Авраам Линкольн увидел, как белые люди предлагали цену за большого, крепкого чернокожего мужчину, в то время как жена и дети того раба стояли сбоку, плача. Линкольн, хлопнув в ладоши, сказал: “Это неверно! И однажды я положу этому конец, даже если это будет стоить мне жизни!” Билли отодвинул в сторону учебник по истории и подумал: “Пьянство тоже неверно! И однажды я положу этому конец, даже если для этого потребуется моя жизнь!”

Но ничто не возбуждало его воображение так сильно, как чтение о пустыне Аризоны в учебнике по географии. Он всем сердцем жаждал находиться там; жаждал ездить верхом по открытой местности, усеянной кактусами. Это казалось таким романтичным, успокаивающим и трогательным. В нём пробудился поэт, но записать свои мысли ему было не на чем; поэтому он попросил листок бумаги у соседа по парте и написал:

Я скучаю, так сильно скучаю
По юго-западу — там, вдалеке,
Где тени густо ложатся
На горном хребте.

Я вижу в засаде койота,
Кругом синеватая мгла.
Вой волка мне слышится тоже,
Где пасутся длиннорогих стада.

И где-то в глуби каньона
Я слышу рёв горного льва,
В тех далёких горах Каталинах,
Где идёт Аризоны черта.

К сожалению, притеснение со стороны учеников, старших по возрасту, стало выходить за пределы одних лишь насмешек и язвительных замечаний. После окончания уроков они неоднократно набрасывались на него. Билли был небольшого, для своих лет, роста, но обладал значительным мужеством, да ещё характером, покруче любой пилы. Мальчишки сбивали его с ног, а он снова вставал. Тогда они продолжали его сбивать до тех пор, пока у него не оставалось уже сил вновь подняться. Иногда его рот был так сильно изувечен, что он был не в состоянии жевать твёрдую пищу и вынужден был есть через соломку.

Однажды, весенним днём 1923 года, Билли провожал из школы домой девочку, неся в руках её книжки. Уже на пути к своему дому его окружили пять задир и толкнули в грязь. Один из них ухмыльнулся: 
— Ты чего это ходишь с этой девчонкой?
Другой насмехался: 
— Эй, даже и не вздумай ходить с ней, ты слышишь, вонючий неоперившийся кентуккийский “птенчик-скво”.

Им было известно, что Билли родился в штате Кентукки, и что его мать была наполовину индианкой-скво12, поэтому они насмехались над ним, обзывая кентуккийским “птенчиком-скво”.

После такого оскорбления Билли вскочил на ноги и набросился на них, неистово размахивая во все стороны кулаками. Но пятеро — это не один: задиры повозились с ним, однако, сумели заломить ему руки за спину. Потом, пока четверо держали его в беспомощном положении, один парень, взяв в кулак увесистый камень, бил Билли в лицо до тех пор, пока он не сполз на землю, теряя сознание. 
Билли стал их умолять: 
— Прошу, отпустите меня! Я пойду прямо домой. Даю честное слово.

Поскольку он и так уже был в полуобморочном состоянии, мальчишки согласились. Но прежде, чем отпустить, швырнули его на землю и дали пару пинков, поцарапав лицо о грязные дорожные камни. Сделали это с изрядной подлостью и ушли.

Билли пошёл прямиком домой, но не для того, чтобы сидеть, сложа руки. Он снял с гвоздя ружьё “Винчестер” 22-го калибра, которое висело над дверью, зарядил его шестнадцатью патронами, затем выбрал кратчайший путь (через заросли белой акации) и направился к тому участку дороги, где, как он уже знал, будут проходить те мальчишки. Он затаился у обочины и стал ждать. Вскоре послышались голоса.
— Мы хорошенько проучили этого “кукурузного грызуна”. Теперь-то он будет знать, как ходить с девчонкой, — сказал один из них. 
Другой поддакивал: 
— А вы видели, как он перепугался? 
Следующий добавил: 
— Ещё бы, этот кентуккийский “птенчик-скво” теперь будет знать, где его место.

Выйдя из кустов, Билли преградил им дорогу ружьём и, взведя курок, хладнокровно сказал: 
— Кто из вас будет умирать первым, чтобы не видеть, как умрут остальные? 
Все пятеро побледнели и в ужасе завопили, отказываясь верить своим собственным глазам. Билли сказал: 
— Не хнычьте, потому что вы все умрёте, один за другим. 
Он навёл ствол ружья на мальчишку, который неоднократно бил его камнем: 
— Начнём с тебя.

Он нажал курок. “Щёлк”, — произошла осечка. Билли быстро отдёрнул затвор и загнал в патронник другой патрон. “Щёлк”, — и этот не выстрелил. Все пятеро мальчишек уже неслись, как угорелые, крича во всё горло, перепрыгивая канавы и петляя между деревьями, стараясь выбраться из того злополучного места как можно скорее. Билли, преследуемый желанием убить их, неистово продолжал загонять патроны в патронник и нажимать на курок: “Щёлк, щёлк, щёлк, щёлк…” Но ни один патрон не выстрелил.

Тех пятерых уже и след простыл. На земле же, возле Билли, были разбросаны шестнадцать патронов. Он собрал их, смахнул с них грязь и снова зарядил ими ружьё. Он навёл мушку ружья на дерево и начал нажимать на курок: “Бах, бах, бах, бах…” На этот раз не было ни одной осечки, и в ствол дерева летели пули, от которых кора щепками разлеталась во все стороны. Билли стоял на середине дороги, сгорая от гнева. Потом, ни с того ни с сего, он разразился безудержным истерическим смехом, который вырывался из глубины, от расстройства и досады. Он так сильно смеялся, что по распухшим щекам потекли слёзы.

В том году, когда школа закрылась на летние каникулы, Билли покинул её, и больше он туда уже не возвратился.